Скифы | Фандаг | Сарматы | Аланы | Осетины | Осетия

Процесс национального возрождения — явление сложное и неоднозначное. Однако в условиях всеобщего кризиса нашего общества речь идет уже не столько о возрождении, сколько о выживании народов. По крайней мере, это касается так называемых «малых народов». Не видя перспектив «впереди», они, и это естественно, все чаще обращаются «назад» — к опыту предшествующих поколений. От столь прагматической по своей сути задачи вполне логичен переход к постановке более общих вопросов: «кто мы и зачем мы существуем? Кто были наши предки по прямому родству?» Отметим, что большинство последних публикаций в научной и периодической печати Северной и Южной Осетии в той или иной степени заключают в себе постановку и попытки разрешения именно этих вопросов.1 Однако, несмотря на объективно назревший еще в 60-х годах интерес, он практически не перерос в конкретные исследования, целиком посвященные этногенезу осетин. Пожалуй, исключение представляет собой монография Ю.С. Гаглойти (3), но многие ее теоретические положения в настоящее время требуют определенных уточнений. 

* * *

В конце XVIII в., когда Кавказ стал доступным для российских и иностранных путешественников, ими было замечено, что на северных и южных склонах центральной части Главного Кавказского хребта живет народ, язык которого не похож на языки других народов Кавказа. Этот априорно сделанный вывод вызвал огромный интерес.

Специалистами давно предложено и обосновано деление истории развития осетиноведения на четыре основных этапа /4, с.11 и след./. К наиболее раннему периоду (XVII — начало XIX в.) относится имя голландского ученого и путешественника Николаса Витсена, который в конце XVII в. совершил путешествие из Москвы на Кавказ, проехав по Малой Кабарде, Осетии, Грузии /5, с.14-15/. Результаты своих наблюдений он опубликовал в 1692 г. в Амстердаме.

Более значительным оказался историко-этнографический материал, собранный об осетинах академиком Иоганном Антоном Гюльдештедтом (1745-1781 г.г.). Его сочинение явилось результатом семилетнего путешествия по Астраханскому краю и Кавказу (1768-1775 г.г.) /6; 7, с.71 и след., 302 и след./. Языковый материал, который содержит около 320 осетинских слов, был опубликован Гюльденштедтом в труде «Афгано-дугурско-осетинский глоссарий». Этот материал оказался уже достаточным для попытки объяснить расовую и языковую принадлежность осетин. И хотя точка зрения Гюльденштедта о половецком происхождении осетин /8, т.11с.56-58/ сегодня имеет лишь историографический интерес, весьма симптоматично, что накапливаемый материал давал основание думать об ином, не иберийско-кавказском происхождении осетинского языка. Исследования врача — путешественника Якоба Рейнеггса (научный псевдоним Кристиана Рудольфа Эрлиха, 1744-1793 г.г.) еще более упрочили этот вывод.

Однако наиболее значительным вкладом в изучение осетин и их языка на раннем этапе осетиноведения, по общему мнению, является двухтомное сочинение знаменитого европейского путешественника академика Юлиуса фон Клапрота «Путешествие на Кавказ и в Грузию», вышедшее в 1812 г. в Галле-Берлине /9/. Клапрот во время своего путешествия побывал в Грузии, Кабарде, Осетии, Дагестане и собрал обширный материал по истории, этнографии и языкам кавказских народов /7, с. 105 и след., 305 и след./. Это позволило ему впервые применить сравнительный анализ добытого материала сделать ряд ценных выводов и обобщений, которые впоследствии нашли свое подтверждение в трудах других ученых. С этого времени стало очевидным, что осетины по языку родственны не иберийско-кавказским или тюркоязычным народам, в окружении которых они оказались, а народам индоевропейской семьи языков. Кроме того, Ю. Клапрот впервые высказал предположение о преемственной связи языка скифов и алан с осетинским языком. Почти одновременно с ним к аналогичным выводам пришел другой известный европейский путешественник и исследователь граф Я. Потоцкий /10, р.73, 86-89; р.167, 336-340/. Тем самым их можно по праву считать основоположниками концепции скифо-сармато-аланского происхождения осетин.

Второй этап осетиноведения связывают с именем основателя осетинского языкознания, автора «Осетинской грамматики (Спб. 1844) А. Шегрена, а третий — с именем «второго — по выражению В.И. Абаева, — корифея осетинского языкознания» блистательного В.Ф. Миллера (1848-1913 гг.) /5, с.17, 18/.2 Он вслед за Ю. Клапротом эффективно использовал комплексный подход к исследованию интересующей нас проблемы. Выводы В.Ф. Миллера были основаны на тщательном анализе широкого круга греко-римских, грузинских, армянских, русских и арабских письменных источников, этнографического, фольклорного и топонимического материала, и, главное, данных самого осетинского языка.

В результате ему удалось доказать, что предки осетин входили в состав тех северо-иранских племен, которые за многие столетия до н.э. под именем скифов, а затем сарматов занимали причерноморские и приазовские степи на огромном протяжении от Нижнего Дуная до Волги и Урала, и даже далее на Восток. Непосредственным предком осетинского языка явилось одно из наречий, которое еще до начала исторической жизни культурных народов Ирана-мидийцев и персов, развилось в северной части древнейшей территории, занятой иранцами, приблизительно на север от Окса (Аму-Дарьи) и Яксарта (Сыр-Дарьи) в степях Казахстана и предгорьях Урала.

Скифы, по мнению В.Ф. Миллера, опиравшегося в этой части своих выводов на бесспорные данные топонимики, в частности на иранские названия рек, освоили припонтийские и приазовские степи до X века до н.э. Несколько столетий спустя, «отдельные роды предков осетин (северо-иранцев — А.И., В.К.) занимали уже и некоторые долины северного склона кавказского хребта, хотя окончательно (это слово особо выделено В.Ф. Миллером — А.И., В.К.) осетины замкнулись в горных ущельях не позже XIII века по Р.Х., когда были вытеснены другими народами из северо-кавказской равнины» /11 а, с. 598-599/. Это была историческая трагедия древнего народа, которую впервые понял и оценил выдающийся ученый. Лишь горстка алан спаслась в горах Центрального Кавказа от истребления. Осталась совсем маленькая надежда на будущее. Перенесенные в XIII-XIV вв. тяжелейшие испытания после страшных нашествий монголо-татарских ханов и Тимура отбросили алан, называвшихся в грузинских источниках осами, а в русских ясами, на несколько эпох назад. Не стало городов с ремесленниками и купцами. Были потеряны плодородные равнинные земли с процветавшим хозяйством. Погибло государственное единство народа. Но в горах аланы сумели, несмотря ни на что, сохранить свой язык и сформировавшуюся в период расцвета неповторимую культуру, которая в свое время оказывала глубокое влияние на многие народы Евразии, и в том числе Кавказа. Это был подвиг народа. Так и получилось ко времени посещения Кавказа упомянутыми выше путешественниками, что осетины оказались, по словам В.Ф. Миллера, окружены со всех сторон «племенами, с которыми не имеют ничего общего по языку и происхождению» /12.Ч.III, с.6/.

В целом точка зрения В.Ф. Миллера на происхождение осетин, сформировавшаяся на заключительной стадии его исследований, выглядит следующим образом: «Можно теперь считать доказанной и общепринятой истиной, что маленькая народность осетин представляет собою последних потомков большого иранского племени, которое в средние века известно было как аланы, в древние — как сарматы и понтийские скифы» /13, с. 16-17/. Важно отметить, что к скифо-сармато-аланам академик В.Ф. Миллер относил не только язык осетин, но и их традиционную культуру. Тем самым он был первым, кто правильно определил основные этногенетические показатели для осетин.

Здесь напомним, ибо это необходимо для более объективной критики этногенетических упражнений современных оппонентов В.Ф. Миллера, упрекавших его в «одностороннем освещении» этой проблемы, что этногенезом называется наука об образовании этнических общностей — племен, народностей, национальностей, наций. Большая Советская энциклопедия основным условием возникновения этнической общности определяла общность территории и языка (В.И. Козлов) /14, с.298/, причем последние «...выступают затем и в качестве ее главных признаков... Дополнительным условием сложения этнической общности могут служить общность религии, близость компонентов этнической общности в расовом отношении или наличие значительных метисных (переходных) групп». Но, как остроумно замечает И.М. Дьяконов, тем самым «из определения этнической общности исключается собственно этногенез, т.е. происхождение этнической общности» /15, с.5).

Нация, согласно тому же источнику (по С.Т. Калтахчяну), определяется как историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, некоторых особенностей культуры и характера /16, с. 376/. Время возникновения наций марксистско-ленинская концепция определяет периодом преодоления феодальной раздробленности общества и укрепления политической централизации на основе капиталистических (и «пост-капиталистических») экономических связей. То, что эта дефиниция нуждается в серьезной корректировке, видно хотя бы из того, что, например, в Китае никакой феодальной раздробленности не было, а «пост-капиталистическая» действительность исчезает на наших глазах. Автор определения (СТ. Калтахчян) тем не менее абсолютно прав, когда говорит о невозможности в принципе существования гомогенных (однородных) наций. Все они возникли из различных племен, а некоторые даже из различных народностей /16, с.375/. Народность же определяется как исторически сложившаяся языковая, территориальная, экономическая и культурная общность, предшествующая нации. Начало формирования народности относится к периоду консолидации племенных союзов и выражается в постепенном смешении племен, замене прежних кровно-родственных связей территориальными /16, с. 280/. Сопоставляя определения нации и народности, И.М. Дьяконов обратил внимание на то, что разница между ними невелика: если для народности определяющим фактором является язык, то для нации — литературный язык. Кроме того, для нации свойственны еще «некоторые особенности культуры и характера». Но эти же характеристики, несомненно, присущи и народности /15, с.5-6/. В действительности разница между нацией и народностью заключается в том, что внутренние экономические связи нации, в отличие от внутренних экономических связей народностей, это капиталистические связи; в том, что нация воспринимает себя (иногда объединяя вокруг себя представителей других народов) как политическое целое и стремится к собственной государственности или уже имеет ее /15, с.6/. Таков характер процессов, идущих сегодня в наших суверенных республиках и в России в целом.

Но учитывая то, что мы имеем дело с эпохой древности, целесообразно принять за основу определение «народностей» (во многом совпадающее с зарубежными аналогами), данное в нашем энциклопедическом Словаре, с двумя необходимыми поправками И.М. Дьяконова. Согласно этому определению, народность — это «исторически сложившаяся языковая, территориальная, культурная и биологическая общность людей, сознающая себя как таковую» /15, с.7/. Из данного определения исключена «экономическая общность», что характерно для буржуазных наций, но совсем не обязательно для древности. В самом деле, какая экономическая общность между спартанцами и афинянами, входившими в одну греческую народность, или между ассирийцами и вавилонянами, входившими в одну аккадскую народность? В то же время можно согласиться с предложением И.М. Дьяконова включить в определение понятие биологической общности, имеющееся в международных аналогах.

Итак, правильная постановка этногенетического вопроса, исходя из определения, принятого нами, троякая: «Кто были мои биологические предки по прямому родству? От кого мой язык? От кого моя культура?» Это и есть главные этногенетические показатели. Есть еще и четвертый вопрос, с научной точки зрения, как полагают многие специалисты, маловажный, но которому в народе придают сегодня большое значение — «откуда название моего народа?»

Мы еще вернемся к этому в специальной работе, а пока укажем, что на все три главные составляющие этногенетического вопроса в трудах В.Ф. Миллера можно найти четкие, исчерпывающие ответы. Физические предки осетин — скифы, сарматы, аланы, от которых у осетин и язык и культура. В этой связи необходимо отметить, что до настоящего времени ни один из цитированных нами главных выводов В.Ф. Миллера не был убедительно опровергнут или заменен на столь же адекватно обоснованную со всех сторон альтернативу.

Более того, значительная группа видных лингвистов и историков, как отечественных, так и зарубежных, привлекая обширный круг самых разнообразных источников по вопросу этногенеза осетин, по существу, продолжала уточнять и укреплять концепцию Миллера.

В этом отношении показателен ряд заключений, к которым пришел известный специалист в области иранской филологии И.М. Оранский. В книге, изданной в 1960 г., он привел периодизацию истории иранских языков.

1. Древнеиранская языковая эпоха (с начала II тысячелетия до н.э. по IV-III вв. до н.э.).

2. Среднеиранская языковая эпоха (IV-III вв. до н.э. — VIII-IX вв. н.э.).

3. Новоиранская языковая эпоха (VIII-IX вв. н.э. — по настоящее время).

И.М. Оранский подтвердил вывод В.Ф. Миллера, определив, что «древнейшей, известной науке областью, занятой ираноязычным населением, является территория Средней Азии и сопредельных с ней районов» /17, с.42/.

Ираноязычные племена вместе с иноязычными племенами в глубокой древности образовывали некую общность и говорили на индо-иранском (или арийском) языке-основе. Процесс дробления племен и их расселения по обширным пространствам продолжался на протяжении многих столетий. Как видно, автор исходил из распространенной тогда в лингвистике теории «родословного дерева», которая затем подверглась серьезной критике. Но нас в данном случае интересуют не разногласия специалистов, а констатация никем не оспариваемого факта существования еще в глубочайшей древности группы иранских наречий, диалектов.

В науке принято делить древние иранские диалекты на две основные группы: а) группу западноиранских диалектов и б) группу восточноиранских диалектов. Условной границей между этими группами считают пустыню Деште-Кевир. К восточной группе в ту далекую эпоху относились диалекты, бытовавшие на территории Средней Азии и сопредельных областей (Хорезм, Согдиана, Бактрия, Маргиана). В эту же группу входили диалекты сакских (скифских) племен, в том числе и тех, которые кочевали далеко к западу от Средней Азии. Некоторые особенности восточноиранских диалектов прослеживаются также в «Гатах Авесты» (17, с. 138).

Восточноиранские языки, восходящие к иранским диалектам, распространенным в глубокой древности к востоку от пустыни Деште-Кевир — на территории Средней Азии, современного Афганистана, а также скифских племен Причерноморья, оторвавшихся еще в древнеиранский период от основного массива скифских (сакских) племен Средней Азии, также распадаются на две подгруппы: Юго-Восточную и Северо-Восточную (скифскую). В первую входят афганский, мунджанский и памирский языки и диалекты. Некоторые из них (афганский, мунджанский, рушанский и др.) отчетливо сохраняют грамматическую категорию рода, утраченную в большинстве современных иранских языков.

Северо-Восточную (скифскую) подгруппу составляют осетинский и ягнобский. «Первый из них, — как отмечал И.М. Оранский, — является продолжением древних скифских диалектов Причерноморья, продолжением языка средневековых алан; второй представляет собой доживший до наших дней согдийский диалект. К этой же подгруппе относится и вымерший в XIII-XIV вв. хорезмийский язык. Осетинский и ягнобский языки унаследовали от своих предков ряд сближающих их особенностей. Таков, общий для них показатель множественного числа: осет. — tæ (им. пад.), ягн. — t» /17, с. 346/.

Позднее, в 1979 г., И.М. Оранский подтвердил свои наблюдения, дополнив их рядом убедительных доказательств. В результате, он пришел к выводу, что сакскими языками (или диалектами) следует называть языки (диалекты) ираноязычных сакских или скифских племен, распространившихся в середине 1-го тысячелетия до н.э. на огромной территории — от берегов Черного моря до границ Китая. В древнеперсидских надписях эти племена известны под названием «Saka». Греческие авторы называли их скифами, савроматами, сарматами, а позднее аланами, преемником языка которых и является осетинский язык. «В эпоху существования древнеперсидского и древнеосетинского (скифского) языков, — заключал И.М. Оранский, — т.е. примерно в середине I тыс. до н.э. различия между ними были очень невелики» /18, с. 83-84/. С этого времени положения о том, что «осетинский язык является непосредственным продолжателем одного из скифо-сарматских наречий» и о том, что «скифский и осетинский языки могут рассматриваться как две ступени развития одного и того же языка» (В.И. Абаев) стали хрестоматийными /19, с. 275, 359; 20, с.4/. Генетически непрерывная связь диалектов причерноморских скифов и современного осетинского языка, являющегося их единственным живым наследником, была установлена прочно и непоколебимо. Примерно в таком же направлении развивалась в XX в. и зарубежная историография происхождения осетин и их языка. При этом авторитет исследований В.Ф. Миллера был очень высок и среди западных специалистов.

Известный немецкий ученый М.Фасмер провел более тщательное изучение важных деталей в языке северо-иранских племен юга России, которые ускользнули от внимания его русского предшественника /21.vol.I; 22; 23; р. 367-376/. Он едва ли не первым заинтересовался взаимоотношением в причерноморских надписях скифских и сарматских личных имен и названий. На основе скрупулезного анализа этого материала он попытался выделить язык собственно скифов из скифо-сарматского. Здесь его постигла неудача. Но зато он пришел к выводу, что наиболее тесная взаимосвязь существует между «сармато-аланским диалектом», с одной стороны, и осетинским языком, с другой /22, р.28/. Попытки выделить в отдельные группы — «общеиранскую», «скифскую» и «сарматскую» — личные иранские имена, известные по эпиграфическим памятникам из причерноморских греческих городов, в 50-е годы продолжил чешский ориенталист Ладислав Згуста. Нас в данном контексте не занимает критика этих попыток. Весьма примечательно и интересно другое наблюдение Л. Згусты. Он, в частности, как и Я. Харматта до него, убедительно продемонстрировал возможность закономерного развития в одном из диалектов языка припонтийских северо-иранцсв древнеиранского āryāna в форму iron, до сих пор отрицаемую нашими лингвистами /24/. Кроме того, во всех группах личных имен, выделенных Л. Згустой, обнаруживаются параллели с осетинскими личными именами, распространенными в Осетии еще в XIX веке, либо объясняемыми из осетинского языка.

Уже в 20-е годы эксперимент Фасмера отделить «язык» скифов от «сарматского» западные специалисты восприняли весьма критически. Так, немецкий ученый Г. Ломмель допускал наличие лишь небольших различий между ними, которые даже «нельзя продемонстрировать». Зато он предложил вниманию специалистов в своей работе некоторые особенности скифо-сарматского языка, которые тесно связывают эту, по его мнению, единую группу, с одной стороны, с осетинским, а, с другой стороны, с согдийским языками. Тем самым он пришел к тому же выводу, что и И.М. Оранский в цитированной нами работе 60-х годов. Примечательно, что, как и советский специалист, Лом-мель в качестве общей закономерности прежде всего указывал на суффикс — t, при помощи которого в этих языках образуется форма множественного числа у скифов, сарматов и алан — τ α i, у осетин — tæ, у согдийцев — t /25, р.151/.

Идея Ломмеля о северо-иранской языковой общности была подкреплена рядом выдающихся археологических открытий в Северном Туркестане. Они обеспечили лингвистов образчиками согдийского языка. Исследуя эти находки, французский ученый Готье сформулировал концепцию, согласно которой согдийский, хорезмийский, аланский и осетинский языки, а также некоторые другие родственные наречия, составляют общую «скифскую группу языков» /26. Vol, III/. Напомним, что к аналогичным выводам пришли и отечественные лингвисты. Эта теория получила одобрение большинства специалистов. А наиболее рельефная закономерность, общая для скифской группы языков, — образование множественного числа с помощью — t получила дальнейшую разработку в работах Бенвениста, Томашека, Маркварта, Якобсона и других ученых /27, р.60/. В дальнейшем К. Кретчмер и X. Бейли на основе детального анализа скифского языка, доказали присутствие общих лингвистических феноменов в ягнобском, согдийском и осетинском и сделали окончательный вывод о его древнем происхождении /28, р. 25/.

Следует отметить, что все эти ученые разделяли концепцию «родословного дерева языков». Согласно этой теории, арийская ветвь, выделившись в глубокой древности из индоевропейской языковой общности, постепенно разделилась на индийскую и иранскую ветви. Последняя, с течением времени, в свою очередь разделилась на северную (по И.М. Оранскому и его учителю А.А. Фрейману — северо-восточную или скифскую), южную, западную и другие ветви. Ограниченностью методологической базы этой теории является то, что исследователь вполне естественно старается отнести общие штрихи, найденные им в различных языках, к единой древнейшей языковой общности. Как отмечает наиболее видный критик слабых сторон теории «родословного дерева» венгерский академик Я. Харматта, «с этой точки зрения любые языковые феномены можно объяснить существованием в древние времена «скифской» ветви с единым языком, из которой в результате медленного процесса дифференциации выделились такие языки, как осетинский и ягнобский, на которых говорят и по сей день» /27, р. 61/.

Показателен в этом отношении случай с М. Фасмером, который приводит Я. Харматта. Немецкий ученый заметил, что среди имен и названий из причерноморских надписей попадаются такие формы, которые свидетельствуют в пользу различных линий развития фонем. В ряде случаев, когда формы были абсолютно синхронными, а значит различия никак нельзя было объяснить временной последовательностью, М. Фасмер фактически находился у порога открытия огромной важности, — что эти различия скрывают диалектные особенности. Однако он не смог вывести такого заключения и либо игнорировал факты, указывающие на существование диалектных различий, либо пытался отнести эти факты к более позднему времени /23, с.370; 27, р.61/.

Я. Харматта опирался на вывод В.И. Абаева о существовании только на территории Южной Осетии трех диалектов, легко различимых по их фонетическим характеристикам /27, р.62/. Он принимал во внимание и то, что уже В.Ф. Миллер различал три диалекта в осетинском языке (западный — дигорский, восточный — иронский и южный — кударский) /13, с.2/. Однако Я. Харматта не соглашался с выводами ранних работ В.И. Абаева о том, что большинства тех особенностей, которые сегодня отличают иронский диалект от дигорского, в VIII веке н.э. не существовало, а был единый аланский язык, отождествленный с более архаичным дигорским. Я. Харматта, в частности, приводил пример с заимствованным в венгерский язык аланским словом x σ ί ν a. В.И. Абаев, как известно, фиксировал внимание на присутствие в нем конечной фонемы — а, которая характерна для дигорской формы ä х s i n ä (по контрасту с иронской формой — 'x s i s i n). В этом случае логично вывести и дигорскую и иронскую формы из аланского слова x σ ί ν a. Однако Я. Харматта указал, что аналогичное венгерское слово asszony (древневенгерскос имело форму achscin, или axsin (!)) было заимствовано из аланского языка до X века н.э., и это со всей очевидностью подтверждает факт существования в то время формы axsin (то есть иронской, а не только дигорской). Из сказанного следует, что где-то на рубеже X века н.э. указанные две формы - axsin и xsina - употреблялись одновременно, то есть уже тогда существовали диалектные особенности, характерные и для современных осетинских диалектов /27, р.63/.