Скифы | Фандаг | Сарматы | Аланы | Осетины | Осетия

К этому добавим, что и в более ранний период, по-видимому, уже существовали диалекты осетинского языка, о чем, в частности, свидетельствует клад из 23 золотых сосудов, найденный в 1779 году в местечке Надь-Сенмиклош близ реки Мароша в Южной Венгрии. Он датируется IX в. н.э. Особый интерес у ученых вызвали надписи на сосудах, впервые правильно интерпретированные Г.Ф. Турчаниновым. Он установил, что они выдержаны в исторических и диалектных нормах осетинской речи. Наряду с дигорскими особенностями, во многих из них присутствуют иронизмы. Подобного типа смешение диалектов описано в Северной Осетии М.И. Исаевым. Это так называемый уаллагкомский говор /29, с. 101-111; 213-220/. Различие между надь-сенмнклошской аланской речью и речью современных осетин уаллагкомцев только в том, что в первом на дигорскую основу речи накладываются иронизмы, а во втором наоборот — первичная основа речи иронская /30, с. 129-137/. Нам остается отметить, что языги — савроматы во главе ряда сарматских и скифских племен попали в Венгрию с Северного Кавказа и Причерноморья еще в начале I в.н.э. Вслед за ними туда пришли роксоланы и аланы (III-IV вв.н.э.). Остатки этого населения в IX в.н.э. пользовались как иронской, так и дигорской речью — речью своих предков /31, с. 159-203/.

Я. Харматта заново переосмыслил и материал о восточных связях осетин, что также очень важно как для этногенетических выводов, так и объяснения происхождения осетинского языка. Здесь следует упомянуть несколько фактов.

1. Еще Л.А. Фрейман считал, что открытие на востоке и последующее изучение учеными Запада языкового материала из Хорезма сделало возможным подвести весьма прочный фундамент под лингвистические контакты, которые связывают хорезмийский язык с языком алан — ассов, то есть с языком осетин — «тех эмигрантов, места первоначального обитания которых находились в Хорезме» /32, с. 238/. А.А. Фрейман пытался проследить связи осетинского языка с хорезмийским и согдийским вплоть до V века до н.э. В частности, он выводил имя одного из вождей саков — Скунха, разбитого Дарием, из осетинского глагола sk'uänxun — «отличаться» /32, с.239/. В этой связи отметим, что примерно в середине II в. до н.э. племена юэджей сильно потеснили саков с их среднеазиатской территории. Согласно китайским источникам, после этого племена саков широко распространились и осели во многих местах, в частности, оккупировали Кашмир /33, с.98/. Саки, жившие в степях Западного Туркестана, продвинулись далеко на Запад, не исключено, что и на Северный Кавказ и в Причерноморье. Ведь Птолемей, описывая «Азиатскую Сарматию», совершенно уверенно называет живший на Кавказе народ «Σ а х a v о i » (Ptol., Geogr., V.8,13). Эта греческая форма множественного числа соответствует среднеперсидской форме — sakān ~ sagān — названия «саки».

2. С.П. Толстов приводил интересное доказательство восточных связей алан-осетин в древний период. Он выяснил, что одно из тюркских племен Юго-Восточной Туркмении носит название «Алан». Причем в этнографическом отношении оно значительно отличалось от окружающего населения (строгая эндогамия внутри клана, ношение белой одежды). Но, главное, у них сохранилось предание, согласно которому они переселились в места своего обитания из района полуострова Мангышлак, где «когда-то была сильная крепость, называвшаяся «Алан». Самое поразительное, что там действительно найдены развалины мощной крепости, известной под названием «Алан-кала» (крепость Алан), расположенной на северо-западных границах Хорезма, между Аральским морем и полуостровом Мангышлак. Из этого был сделан вывод о вполне реальной исторической ценности предания туркменского клана «Алан». Само племя стало рассматриваться в качестве отюрсченных потомков алан, когда-то живших на территории Хорезма и плато Усть-Юрт.

С.П. Толстов указывал еще на один любопытный факт: на некоторых монетах выбито имя правителя Хорезма — Wruwmх. У Бируни он фигурирует как 'runwx, что соответствует форме «Урызмаг» — имени знаменитого героя нартских сказаний осетин /34, с. 189; 35, с. 161/. Напомним, что в современном языке осетин встречаются такие формы этого имени как Уаразмаг (Уырызмаг, Урызмаг), Оразмаг.

В то же время исследования А.А. Фреймана, увеличив количество языковых аналогий между осетинским и вымершим хорезмийским языком, установили большую близость хорезмийского языка к согдийскому, чем к алано-осетинскому.

3. Немецкий ученый Франц Алтейм собрал интересные свидетельства, позволившие ему выдвинуть гипотезу о связях современных осетин с древними ассами — завоевателями Бактрии /36.Vol.II,S 210; 37, S 281/.

4. Американский исследователь Джордж (Георгий) Вернадский вслед за Шарпантье пытался вновь обосновать гипотезу о возможном тождестве «У-суней» китайских хроник с «`'A τ i о i» — «Asiani» — ассов и осетин /38, р.82/.

5. Большой интерес с точки зрения связей осетинского и восточноиранских (скифских) языков, а также северо-восточного происхождения осетин представляют труд X. Бэйли. Он не связывал «У-сунь» с «Asiani» и, наоборот, допускал идентификацию ассов и современных осетин только с «`'A τ i о i». Одновременно X. Бэйли выводил название «асе» (осет. — аш - асси) из ранней формы этого слова — «arsya», и связывал его с «Аларизисй» у Масуди, а также с названием «арен» и «`'A ρ σ ί τ ί s». Следовательно, X. Бэйли также считал осетин потомками восточно-иранского племени «`'A σ i о i», которое в древности завоевало Бактрию. X.Бэйли потратил много усилий, чтобы доказать наличие в осетинском языке большого количества слов, точный эквивалент которых можно обнаружить только в согдийском языке или в языке саков. Эти аналогии говорят о том, что предки ассов находились в тесных контактах с хорезмийцами, согдийцами и предками афганцев /39, р. 1; р.262; р. 142, 150; р. 135/.

Обобщив все эти факты, Я. Харматта вслед за Отто Менчен-Хелфеном обосновал идею стратификации иранских элементов в осетинском лексиконе. Напомним, что на основании многих исследований О. Менчен-Хелфен предпринял попытку объяснить происхождение осетин как результат повторявшихся севсро-иранских этнических стратификации. Прежде всего он отверг традицию отождествления «У-сунь» с «Asiani», предложив более широкую комбинацию. Он попытался доказать, что имя «арен», как называли себя древние тохарцы, является полной аналогией названия «Arsi» (Арси) у Плиния, .«`'A ρ σ ί τ ί s». у Птолемея, а также позднему названию алан — «аорсы». Эти названия племен, к которым он добавил «ал(л)аризисв», упоминаемых Масуди (X в.н.э.), по мнению О. Менчен-Хелфена, тождественны термину «ассы» — древнему названию осетин. В то же время указанные народы являются тохарцами («Юэ-джи» китайских хроник), поскольку они называли себя «арси». Согласно О. Менчен-Хелфену, название «тохар» можно найти у современных осетин, западная часть которых называет себя дигорцами.

Однако ученый понимал, что такая идентификация народов и названий племен чревата серьезными противоречиями в историческом плане. Поэтому он и придал своим предположениями больше вероятности, выдвинув блестящую идею существования исторических напластований. Согласно этой позиции, общеплеменное название Юэ-джей было «тогар», а название главного племени у них — «куша» (в китайских источниках это и есть форма «Юэ-джи»). На каком-то этапе указанные племена попали под политическое господство саков, называвших себя «арси» (аорсы, арси, `'A τ i о i, аспаны, ассы и т.д.) В результате напластования «тогар-арси» сформировалась народность, впоследствии разделившаяся на несколько групп. Одна из них (архаичная волна) начала мигрировать в западном направлении и стала предками ассов — дигорцев. Тем самым О. Менчен-Хелфен отличал алан от ассов, в то же время рассматривая их, как части одной народности.

Даже при условии того, что выводы О. Менчен-Хелфена содержат много гипотетических элементов, Я. Харматта считал его идею наиболее плодотворно!! для всей западной историографии. Осетинский народ действительно мог сформироваться в результате последовательного смешения различных северо-иранских (скифских, сармато-аланских) племен, наслаивавшихся одно на другое, в процессе установления то одним, то другим элементом политической гегемонии над сородичами. Окончательное суждение по этому вопросу, по мнению венгерского ученого, могут вынести лингвисты. В этой связи у них нет более важной и «захватывающей задачи» на будущее, так как различные северо-иранские этнические страты, участвовавшие в древности в формировании осетинской народности, должны были непременно оставить след в ее лексике /27, р.68/. Я. Харматта сосредоточил свое внимание на проблеме взаимоотношений северо-иранских наречий юга России и их связей с осетинским языком. Заново обобщив весь известный языковый материал, имеющийся в древних надписях Северного Причерноморья, он пришел к выводу, что современные диалекты осетинского языка сложились уже в глубокой древности, а сам язык является остатком «аланской диалектной группы, историческое развитие которой отличалось от других сарматских диалектов» /27, р.97/. Она одна выжила в историческом плане, другие же были поглощены (ассимилированы) в бескрайних просторах наступавшими отовсюду иноязычными этническими потоками.

Любопытно отметить, что различия, которые проводил внутри единой народности О. Менчен-Хелфен между ее важнейшими составными частями — «дигорцами и аланами», неожиданно в точно таких же этнических терминах подтвердил уникальный источник VII в.н.э. — «Армянская география», о котором ученый даже не имел понятия (тем весомее его гениальная догадка). Приведем отрывок из источника в переводе К.П. Патканова: «Народы в Сарматии (Азиатской) распределены следующим образом, начиная с запада и направляясь к востоку. Во-первых, народ агванов, аштигор — на юге.... За дигорцами в области Ардоз Кавказских гор (специалистами отождествляется с Владикавказской равниной и даже шире — с междуречьем Малки-Терека-Сунжи — А.И., В.К.) живут аланы, откуда течет река Армна (Терек — ? — А.И., В.К.), которая, направляясь на север и пройдя бесчисленные степи, соединяется с Атлем» /41, с.36-37/. Идеи О. Менчен-Хелфена нашли некоторое подтверждение и в интересном исследовании Т.З. Козыревой (1977 г.), которое, к сожалению, в дальнейшем не получило закономерного продолжения. Речь идет об отражении этнических и племенных названий в осетинской антропонимии. Т.З. Козырева сумела установить, что многие осетинские фамилии, являясь частью лексики языка, своеобразно запечатлели почти все известные из античной литературы названия скифоязычных племен и их подразделений. Кроме того, в антропонимии отразился и ряд названий кавказских племен, с которыми северо-иранские предки осетин контактировали в течение длительного исторического периода /42, с.250-256/.

Таким образом, осетинский народ, по мнению крупнейших западных исследователей, представляет собой своеобразный этнический сколок, в языке и культуре которого проглядывают важнейшие характеристики раскинувшегося некогда от Скифии до Индии и границ Китая могущественного конгломерата северо-иранских (по И.М. Оранскому — восточно-иранских, скифских) племен. Именно к такому выводу, исследовав осетинский эпос и мифологию, пришел выдающийся французский ученый Ж. Дюмезиль. «С тех пор, — писал он, — как Миллер привел доказательства в подтверждение догадки Клапрота и Мюлленхофа, никто уже больше не сомневается в том, что кавказцы — осетины — последние потомки «европейских иранцев» — северных братьев мидийцев и персов: во времена Геродота и Плиния они назывались скифами и савроматами (сарматами), а позднее под именем алан и роксолан не раз потрясали то, что оставалось от старого мира» /43, с.34/. Здесь мы опустим целый ряд имен западных ученых, внесших большой вклад в исследование этногенеза осетин и пришедших к аналогичных выводам, так как о них содержатся подробные сведения в статье В.И. Абаева /45, с.9/.

В 80-е годы в официальное советское издание — учебник «Истории СССР с древнейших времен до конца XVIII в.» — было включено следующее концептуальное положение: «Прежнее индо-европейское ираноязычное население степей (скифы, сарматы, саки и др.) было оттеснено и утратило самобытность. Из огромного массива этих племен уцелели только таджики и осетины» /44, с.86/. Наибольшая заслуга в том, что такой вывод стал достоянием советской науки, принадлежит патриарху отечественной иранистики В.И. Абаеву. Его концепция происхождения осетин имеет как сходные черты, так и существенные отличия от вышеизложенных взглядов его зарубежных коллег.

Как явствует из предыдущего анализа, западные специалисты, занимавшиеся проблемой этногенеза осетин, на первый план выдвигали языковые данные, реже — данные культуры, преимущественно духовной. Вероятно, каждый специалист порой склонен переоценить свидетельства своей науки в ущерб другим: археолог выдвигает на первый план археологические артефакты, антрополог — антропологические данные, лингвист — языковые. Как тут установить равновесие? В.И. Абаев полагает, что никакого универсального рецепта быть не может. И он, разумеется, прав. Теоретически выверенная и учитывающая международные стандарты троякая постановка этногенетического вопроса, о которой упоминалось выше, не вызывает никаких сомнении. Однако верно и то, что изучение этногенеза каждого народа требует индивидуального подхода. В зависимости от различных обстоятельств решающим может стать какой-либо один этногенетический определитель.

Так, на научной сессии, состоявшейся 6-8 октября 1966 г. в г. Орджоникидзе и посвященной этногенезу осетин, В.И. Абаев во вступительном слове приводил весьма убедительные примеры. Для суждения, скажем, об этногенезе негров США их английский язык не имеет никакого значения, и его можно полностью игнорировать. Решающее значение в этом случае имеет антропология. Если бы даже мы ничего не знали о том, когда и при каких условиях негры попали в Америку, антропологических данных было бы достаточно, чтобы установить, что их ближайшие родичи живут в Африке.

Совершенно другой подход требуется к баскам, живущим на Пиринеях. Для них решающий этногенетический признак — язык. Если бы даже остальные данные, по словам В.И. Абаева, — антропологические, археологические и другие, — не показали ничего специфического, одного языка достаточно, чтобы отделить басков в этногенетическом плане от их нынешних соседей — испанцев и французов /45, с.6/. Как мы помним, этот же показатель был достаточен для Клапрота, Потоцкого, Миллера и большинства зарубежных специалистов при решении вопроса о происхождении осетин.

В.И. Абаев совершенно справедливо полагает, что, в зависимости от конкретных случаев, выступают на первый план и приобретают преимущественный этногенетический интерес то одни признаки, то другие. Отсюда важнейшая задача этногенетического исследования — дать верную оценку удельному весу тех или иных признаков в каждом отдельном случае /45, с.6/. Следует сказать, что в последнее двадцатилетие ведущие отечественные специалисты в области этнических процессов все чаще отмечают, что и «попытки выявления этнических особенностей по отдельным элементам материальной культуры редко бывают убедительными». И, наоборот, они признают, что наиболее тесными являются связи этноса с языком, который является не только условием формирования, но и «ключом этногенеза». «... Язык, — полагают Ю. Бромлей и В. Козлов, — обычно выступает как одно из важнейших объективных свойств этноса, а также как символ этнической принадлежности» /46, с.10/.

Концепция В.И. Абаева никогда не игнорировала антропологических и археологических показателей, но всегда учитывала, что применительно к осетинской этногенстической проблеме удельный вес должен склоняться в пользу языка и культуры. В.И. Абаев впервые применил к языку осетин понятие субстрата, которое появилось в трудах итальянских лингвистов еще в конце прошлого столетия. В работах «Некоторые осетино-яфетические параллели», «К характеристике современного осетинского языка», «Н.Я. Марр и осетиноведение», «О взаимоотношении иранского и кавказского элемента в осетинском» и др., он установил кавказское влияние в основных областях осетинского языка: в фонетике, синтаксисе и лексике /47, с. 10-И; 5, с.43/. Эти органические явления, по мнению В.И. Абаева, не могли быть результатом простых заимствований, но свидетельствуют в пользу длительных контактов северо-иранских предков осетин с кавказскими племенами. Что же касается роли «иберийско-кавказского» элемента в становлении осетинского этноса, то в большинстве своих фундаментальных работ В.И. Абаев решающую роль отводил скифо-сармато-аланам. Основные положения, касающиеся этногенеза осетин, — писал он, — стоят «прочно и непоколебимо: наличие иранского элемента в их этнической культуре и их изначальное культурно-языковое родство с другими народами индоевропейского круга, северный путь их движения на Кавказ, преемственная связь их со скифами, сарматами и аланами» /48, ч.1, с.75-80, 95-108; 49.IX, с.57-69; 51, с.112-116; 52/. Этот акцент на ведущее значение ираноязычных связей осетин имеет весьма существенное значение в концепции В.И. Абаева. Он сближает ее, с одной стороны, с идеями В.Ф. Миллера, а, с другой стороны, — с опытом зарубежных исследований. На упомянутой сессии 1966 г. В.И. Абаев вновь подтвердил свою позицию, заявив, что «признание участия кавказского субстрата в этногенезе осетин не противоречит аланской теории. Оно лишь дополняет ее на новом уровне наших знаний». Причем эти знания, по его мнению, несовместимы с тенденцией «обезличить аланскую народность и умалить или свести к нулю роль скифо-сарматского элемента в формировании осетинской этнической культуры» /45, с.18/.

Исконная ирано-осетинская языковая первооснова, по В.И. Абаеву, в скифский период претерпела значительные изменения под влиянием не только кавказских, но и восточно-европейских языков /53/. С продвижением больших масс сармато-алан в сторону Центрального Кавказа они ассимилировали какие-то микроэтнические племена, для которых иранская речь стала играть роль межплеменного языка. Но языки этих племен не исчезли бесследно, они в качестве элементов выступают в современном осетинском языке как субстратные /54, с.47/. Но в своей основе осетинский язык является индоевропейским. Иначе говоря, носители осетинского языка, «оторвавшись от своей исконной индоевропейской среды в свое время, после сложных перипетий вошли... в тесные контакты с иберо-кавказским этническим и языковым миром. Эти контакты стали теми заключительными мазками художника, которые придали осетинскому языку его современный облик».

Основные положения концепции В.И. Абаева устраивали далеко не всех. Тенденция, о которой с тревогой говорил на сессии 1966 г. В.И. Абаев, к этому времени претендовала уже на статус отдельного направления в осетиноведении и имела в рядах ее сторонников целую группу историков, антропологов и археологов. Тенденция значительно укрепилась в 50-е-60-е годы и, по-существу, оформилась в концепцию «единого корня» и единого происхождения народов Северного Кавказа. Такая концепция должна была служить укреплению «братской дружбы» его народов.

Однако первые штрихи нового подхода были заложены еще в 1918 г. Н.Я. Марром, сторонником, а затем и наиболее видным апологетом так называемого «нового учения о языке». Напомним, что это учение было связано с отрицанием миграций вообще и верой в стадиальную трансформацию одних языков в другие. Исходя из этой методологии, Н.Я. Марр в статье «Ossetica-Iaphetica» утверждал: «Осетины, несмотря на иранский их язык, являются одним из видовых представителей кавказских этнографических типов» /55, ccp.VI, т.ХII, с.2070; с.24; с.15/. Позднее данная идея был развита в положение об «ираноязычной автохтонности» осетин. При этом «автохтонность» понималась, в основном, как результат механического усвоения языка скифо-сармато-алан какой-то частью «кавказских племен» /45, с.69/.

О том, что здесь, по-видимому, не обошлось без социального заказа, свидетельствует, на первый взгляд, парадоксальный факт. Как известно, теоретические упражнения Н.Я. Марра раскритиковал — И.В. Сталин. Этого было достаточно, чтобы в процесс критического обсуждения были втянуты все лучшие силы советской науки. Так, появились целые тематические сборники, направленные против Н.Я. Марра. Впрочем, во многом критика была вполне оправданной. В статье с весьма характерным для того времени названием «Пути преодоления влияния Н.Я. Марра в археологии» А.В. Арциховский совершенно справедливо замечал, что «для всех статей Марра, с тех пор, как он создал свое пресловутое «новое учение о языке», характерно пренебрежение историческими особенностями областей и этнических групп... Исторический процесс обесцвечивался и упрощался предельно» /56, с.59/.

Казалось бы, что после такого залпа из «главного калибра» от идей Н.Я. Марра по поводу происхождения осетин, не останется камня на камне. Но не тут-то было! Как известно, в те годы, да и позже, с неотвратимостью автоматизма в сознании (или, скорее в подсознании) представителей общественных наук действовал неписаный закон «двойного стандарта». Если концепция Н.Я. Марра задевала интересы ведущих, крупных наций, то для малых народов, обязанных ничем не выделяться и дружить между собой, она вполне годилась. Чем еще можно объяснить то, что в сборнике «Против вульгаризации марксизма в языкознании» (М., 1953), целиком направленном против теоретических построений Н.Я. Марра, торжествует именно его концепция происхождения осетин. К слову, в статье «Об этногенезе осетин и других народов Северного Кавказа» Е.И. Крупнов буквально повторил формулировки Н.Я. Марра, разумеется, без ссылок на их автора. Вот характерный пассаж: «Древняя история осетинского народа служит примером постепенного заимствования кавказской этнической средой чуждого ей иранского языка» /57, с. 141-164/. Как выяснилось позже из других работ Е.И. Крупнова и его последователей, это было программным заявлением, которое базировалось на ряде методологических принципов, изложенных Н.Я. Марром. Прежде всего Е.И. Крупнов, вслед за своим предшественником, свел к нулю значения языка как важнейшего этногенетического определителя для осетин. Вместо него на первый план выдвигался критерий «субстратной» материальной культуры, значение которой в этногенезе осетин гипертрофировалось. И, наконец, отрицалось этническое многообразие древнего населения Северного Кавказа: в однородной этнической среде растворялись так называемые «аборигенные предки» осетин. В капитальной своей работе «Древняя история Северного Кавказа» (1960) Е.И. Крупнов утверждал, что «горцы Северного Кавказа представляли собой этническое и культурное целое, а не дробились на отдельные народности» /58, с.372/.

Положение Е.И. Крупнова полностью противоречит данным античной традиции. По словам Страбона, «Сюда (в Диоскуриаду — А.И., В.К.) сходятся, говорят, семьдесят народностей, живущих выше ее и вблизи (т.е. в горах и предгорьях Центрального Кавказа — А.И., В.К.)..., все они говорят на разных языках, так как живут разбросанно, не вступая между собою в отношения вследствие самолюбия и дикости. Большая часть их принадлежит к сарматскому племени, и все они называются кавказцами» (Slrabo, Geogr., XI, 1, 16). Напомним, что и во времена Геродота (и даже ранее) Кавказ уже был известен как «Гора языков». Вряд ли в эпоху бронзы положение было иным. Другими словами, прав был не Е.И. Крупнов, а В.Ф. Миллер, писавший, что «... если в настоящее время языки и наречия считаются в нем (т.е. на Кавказе — А.И., В.К.десятками, то в глубокой древности их было еще больше, ибо многие народы, истощаясь в постоянной борьбе, гибли, и от языка их не осталось и следа» /II, с.500/. Более того, говоря об участии киммерийцев, скифов и сарматов в древних судьбах Северного Кавказа, Е.И. Крупнов противоречит сам себе, утверждая, что население Северного Кавказа «было этнически однородной средой» /58,с.393/.

Впрочем, это соответствовало вполне определенным методологическим принципам. Е.И. Крупнов строил древнюю историю Северного Кавказа не как историю конкретных племен и этнических групп общностей, а как историю археологических комплексов или культур. При этом у него выходило, что все культуры конца бронзового и начала железного века (кобанская, каякентско-хорочоевская в Восточной Чечне и Дагестане, прикубанская, колхидская в Западной Грузии и Абхазии) отражали лишь местные особенности более или менее однородного «общекавказского этнического массива» (159, с.25; 45, с.281). Представители этого массива, по мнению Е.И. Крупнова, и были создателями кавказского языкового и культурного субстрата, который издревле (изначально) явился глубокой «материальной подосновой определенной части единой древнекавказской культурной общности или иберийско-кавказской языковой семьи» /45, с.28/. Последнее определение, приведенное в его докладе на сессии 1966 г., заимствовано из работ грузинских антропологов, которые, как и часть археологов, исходили из тех же методологических принципов и поддерживали идеи Марра-Крупнова.

В начале 50-х годов экспедиция Института экспериментальной морфологии АН Грузинской ССР произвела антропологические измерения 200 осетин в горах Орджоникидзевского (ныне Пригородный) и Ирафского районов Северной Осетии и 100 человек южных осетин. Кроме того, М.Г. Абдушелишвили (1955 г.) измерил 165 черепов из могильников селений Кобан и Даргавс. В результате грузинские антропологи обнаружили сходство осетин с горными этнографическими группами грузин и выделили в составе населения Северного Кавказа кавкасионский тип /60, т.5/, по выражению Г.Ф. Дебеца, «самый кавказский из кавказских типов» /61, т.33/. К нему были отнесены также балкарцы, карачаевцы, чеченцы, ингуши, восточные кабардинцы и аваро-андоцезскне группы Дагестана.

Однако уже в 1974 г. А.Г. Гаджиев, критически отнесшись к методике своих предшественников, вынужден был признать, что генезис кавкасионского типа, локальные варианты в его составе являются предметами дискуссионными и нередко получают весьма противоречивое, а иногда и предвзятое толкование в исследованиях /62, вып.46/. Н.Н. Цветкова также полагает, что в виду малочисленности выборок в антропологии кавкасионского типа гораздо больше поставленных, чем разрешенных вопросов /63, с.70-71/.

Допустим, эти оценки специалистов 70-80-х годов в 60-е годы еще не были известны Е.И Крупнову и его сторонникам. Но им должно было быть хорошо известно исследование К.Х. Беслекоевой, опубликованное в 1957 г. в «Известиях Северо-Осетинского научно-исследовательского института» /64, с.206-212/. Материалом для ее работы послужили 119 осетинских черепов из могильников горных селений всех ущелий Северной Осетии. Причем для сравнения были привлечены черепа из ингушских могильников ущелья Армхи (все XVII-XVIII вв.) и черепа XI-XII вв. из аланского Змейского могильника. К.Х. Беслекоева смогла показать, что сходство осетинских черепов с аланскими гораздо больше, чем сходство с аланскими черепами ингушских черепов /64, с.211/, что было зафиксировано в специальной таблице /64, с.210/. Одновременно было установлено, что по высотному диаметру аланские черепа, как более высокие, отличаются как от осетинских, так и от ингушских. В этой связи напомним, и это также отмечала К.Х. Беслекоева, что отечественными и зарубежными антропологами было давно установлено, что известный процесс брахикефализации (за счет увеличения поперечного диаметра и уменьшения продольного или, по другому, высотного) шел неравномерно. У осетин за последние 200 лет продольный диаметр остался неизменным (т.е. «аланским»), а поперечный сильно увеличился. Черепа же из Гизельдонского и Дигорского ущелий из склепов до XVII в. практически не отличаются от аланских. В.В. Бунак (1947-1953 гг.) опубликовал антропологическую характеристику осетин, основанную на исследованиях 825 живых и 212 черепов. Автор отнес осетин к особому, выделенному им, притерскому антропологическому варианту. Причем он предложил интересное объяснение увеличения головного показателя, начиная с XVIII в. В.В. Бунак полагал, что это связано с резким изменением хозяйственного и бытового уклада горского населения с их переселением на равнину /64, с.211/. Кажется, в наши дни эта точка зрения получает подтверждение. Руководитель группы исследователей — генетиков из Института Общей генетики им. И.И. Вавилова РАН К.Б. Булаева в течение 19 лет занимается генетикой малых народов Северного Кавказа. Ее исследования среди переселенцев на равнину из высокогорных районов Дагестана установили серьезные изменения генетической и морфологической структуры у этих людей. К.Б. Булаева полагает, что причина кроется в специфике генофонда народов Кавказа, исторически сложившегося в ходе длительной эволюции и строгой адаптации, как правило, к высокогорным и горным условиям. Имевшие при этом место географическая, этническая, религиозная и, как следствие, брачная изоляция, способствовали созданию генетической структуры народов Дагестана, весьма чувствительной к изменениям экологических факторов. С известными поправками все сказанное можно отнести и к осетинам /65, с.12/.

Однако исследования В.В.Бунака, К.Х. Беслекоевой и аналогичная работа американского антрополога Генри Филда (1953 г.) были Е.И. Крупновым проигнорированы, зато метафизическое, однозначное утверждение части антропологов о том, что осетины морфологически «близки, родственны народам Центрального Кавказа и что аланское население резко от них отличалось» /45, с.324/, оказалось положенным в основу пресловутой теории «ираноязычной автохтонности» /45, с.69/.

Северо-иранцам было полностью отказано в участии в развитии бронзовой культуры на Северном Кавказе. При этом явно игнорировались индоевропейские мотивы, присутствующие в ней. Собака (волк), олень, лошадь, змея, украшавшие характерные изящные топоры с двухсторонне изогнутыми корпусами — наиболее распространенные тотемы-онгоны киммерийских и скифских племен и кланов /66, T.V6 с.217; 67, с.264, 268, 273; 68, с.147-150, 69/.

С конца VII в. до н.э. изображения на бронзовых изделиях Северной и Южной Осетии, по словам Б.В. Техова, начали буквально «совпадать с характерным скифским зверным стилем» /70, с.81/. Вес это было хорошо известно уже в 60-е годы. Сторонники исключительно «аборигенного» характера кобанской культуры справедливо сравнивали ее со знаменитым Гальштатским аналогом (Австрия), но при этом закрывали глаза на то, что такой известный исследователь бронзовых культур, как С.К. Дикшит, давно и вполне обоснованно указывал на индоевропейские корни Гальштатской культуры. Он сравнивал ее с аналогичными бронзами Востока, созданными при непосредственном участии скифов /70, с.470-471; 72; с.62-78/.

Однако Е.И. Крупнов и его сторонники развивали свои исследования в совершенно иной плоскости. Взяв за основу форму погребальных сооружений, погребального обряда и некоторые виды керамики, Е.И. Крупнов выделил в пределах границ кобанской культуры три ее локальных варианта, а полученные при этом различия объяснил отражением племенных этнографических отличий древних групп населения Кабардино-Бакаро-Пятигорья, Северной и Южной Осетии и Чечено-Ингушетии /5, с.185, карта/. С особым удовлетворением Е.И. Крупнов отмечал, что к таким же выводам относительно тех же трех локальных вариантов пришли В.И. Марковин — для культуры предшествующей поры — эпохи средней бронзы и В.А. Кузнецов для последующей, уже аланской, культуры раннего средневековья /45,с.28-29;с. 119, карта; 74, с. 120, рис.22/. Весьма симптоматично название ранней работы В.А. Кузнецова «Аланские племена Северного Кавказа». В недрах знаменитой культуры Кобана авторы этих исследований находили «наиболее ощутимые истоки средневековой культуры ряда народов Северного Кавказа» /45, с.29/. А поскольку особенности локальных вариантов кобанской культуры сохранялись в «позднесредневековый период и в аланской культуре», то для сторонников концепции Марра-Крупнова было вполне логично рассматривать даже средневековых алан не как народность, а как конгломерат кавказских племен, на которых аланы распространили свое имя. Так, по мнению В.А. Кузнецова, этноним «дигор», по-видимому, относится к отличной от алан-осетин автохтонной части населения Верхнего Прикубанья и, что в составном этнониме «ащдигор» (Ас-Дигор) совершенно реально отразился смешанный состав населения Верхнего Прикубанья» /74, с.72-73/. В этом тезисе особенно заметны различия с цитированными выше работами западных ученых, различия концептуального характера, так как они считали алан-осетин единой народностью. Итак, какая-то часть кавказцев (безымянный «кавказский этнический субстрат» осетин), по мнению сторонников Е.И. Крупнова, была ассимилирована аланами только в языковом, но отнюдь не в физическом и культурном отношении довольно поздно — лишь в средневековый период.

Весьма характерным было отношение Е.И. Крупнова к нартовскому эпосу. Он отрицал историчность этого эпического памятника /58, с. 151, 152, 154/ и считал его порождением некой, еще не дифференцировавшейся древнекавказской среды, когда она «не дробилась на отдельные народности» /58, с.372/. Это полностью противоречит исследованиям В.Ф.Миллера, Ж.Дюмезиля и В.И.Абаева. По мнению последнего, нартовский эпос — многослойный памятник (как тут не вспомнить идею О.Менчен-Хелфена!) с разнородными этническими включениями. Ядром же его являются скифские и аланские мифы и предания. В.И. Абаев установил, что эпос в существенной своей части был создан еще тогда, когда осетины-аланы были не горными, а степными жителями. Ареной нартских походов и богатырских подвигов почти всегда является степь. Кроме того нарты связаны и с водной стихией — с морем. Сопоставление с историческими данными позволило В.И.Абаеву утверждать, что многочисленные нартские балцы (военно-предпринимательские походы), о которых повествуют многие сказания, необходимо связать с действительными военными походами скифов, сарматов и алан, которыми была наполнена вся история этих народов /5, с.118-119/. Правоту В.И.Абаева в полном объеме подтвердил в своем исследовании Ю.А.Дзиццойты /75, особ. гл.З, с. 117-183/. Глубокое изучение нартовского эпоса также привело Ж.Дюмезиля к выводу, что «многие группы нартовских сказаний, многие образы нартов идут из аланского фонда, т.е. сармато-скифского, европейско-иранского, стало быть, в конечном счете осетинского» /76, р. 171; р.10/. После исследований В.Ф.Миллера, Ж.Дюмезиля, В.И.Абаева и других ученых уже не возникает сомнений, что скифы, сарматы и аланы пришли на Кавказ не только со своим языком, но и со своим эпосом /45, с. 17/.